Наследие Марины Цветаевой обширно и разнолико: лирика,
поэмы, драмы в стихах, проза, мемуарные очерки, эссеистика, критические статьи.
Она была выдающимся переводчиком поэзии (на русский с французского, немецкого,
других языков, и с русского на французский). Высокая духовно-художественная
стихия пронизывает ее письма, дневники, рабочие записи. Но для многих
современников и потомков она осталась в памяти непонятой и непознанной до конца
– далекой звездой на небосклоне. Ее
высокие порывы влекли ее вверх – прочь от земной суеты. И была она не
поэтессой, она была поэтом русского слова, русского высокого духа… В данной статье пытливый читатель найдет биографию и некоторый анализ творчества русского поэта Марины Цветаевой.
Марина Ивановна Цветаева родилась 26 сентября 1892 года в
Москве. Родителями ее были Иван Владимирович Цветаев, профессор Московского
университета, и Мария Александровна Цветаева (урожденная Мейн), из обрусевшей
польско-немецкой семьи. Отец, филолог-классик, возглавлял кафедру истории и
теории искусств Московского университета, был хранителем отделения изящных
искусств и классических древностей в Московском Публичном и Румянцевском
музеях. В 1912 году по его инициативе в Москве был открыт Музей Александра III
(ныне Государственный музей изобразительных искусств им. А.С.Пушкина). Отец
запомнился Марине как добродушный, всегда занятый делами человек. В нем она ценила преданность собственным стремлениям и
подвижнический труд, которые, как утверждала, унаследовала именно от него.
Намного позднее, в 1930-х, она посвятила отцу несколько мемуарных очерков
(Музей Александра III, Лавровый венок, Открытие музея, Отец и его музей).
Однажды мать Цветаевой, Мария Александровна, записала в
дневнике следующие строчки: «Четырехлетняя моя Муся ходит вокруг меня и все
складывает слова в рифмы, - может быть, будет поэт?». Как показало время,
пророчество сбылось, хотя Мария Александровна всегда хотела, чтобы дочь стала
музыкантшей, и с ранних лет обучала девочку музыке. Мария Александровна знала
несколько иностранных языков, прекрасно разбиралась в живописи и литературе.
Марина росла в атмосфере любви и взаимопонимания. У нее было
настоящее детство с елками, маскарадами, театрами и выездами на дачу. Так
воспитывали детей из дворянских семей на протяжении ста лет, и естественно,
что, когда Мария Александровна заболела чахоткой, семья исколесила всю Европу в
поисках оптимального для самочувствия больной климата. Они подолгу жили в
Италии, Германии, Швейцарии. Однако юную Марину не привлекали ни знаменитые
музеи, ни редкие книги. Казалось, что она всегда пребывала в мире собственных
фантазий и иллюзий.
Мария Александровна умерла в 1906 году, когда Марина была
еще юной девушкой. К памяти матери дочь сохранила восторженное преклонение.
Матери Марина посвятила очерки-воспоминания, написанные в 1930-х годах (Мать и
музыка, Сказка матери).
Несмотря на духовно близкие отношения с матерью, Марина
ощущала себя в родительском доме одиноко и отчужденно. Она намеренно закрывала
свой внутренний мир и от сестры Аси (Анастасии), и от сводных старших брата и
сестры – Андрея и Валерии – детей отца от первого брака. Даже с Марией
Александровной не было полного взаимопонимания. Юная Марина жила в мире
прочитанных книг, возвышенных романтических образов. Училась Марина в
нескольких московских гимназиях.
Зимнее время года семья проводила в Москве, лето – в городе
Тарусе Калужской губернии. В 1903 году Марина училась во французском интернате
в Лозанне (Швейцария), с осени 1904 года по весну 1905 года она обучалась
вместе с сестрой в немецком пансионе во Фрейбурге (Германия), а летние месяцы
того же года она провела в Крыму. А летом 1909 года Марина одна отправилась в Париж, где
слушала курс старинной французской литературы в Сорбонне.
Для Марины была характерна гиперчувствительность, она всегда
влюблялась в предмет своего интереса. Причем это одинаково относилось как к
представителям мужского пола, так и к ближайшим родственникам. Марина создавала
культ предмета своей страсти и подобное мироощущение пронесла через всю свою жизнь.
Ее собственнические инстинкты и всепоглощающая любовь требовали выхода и нашли
его, по-видимому, в стихах.
По собственным воспоминаниям, Цветаева начала писать стихи в
шестилетнем возрасте. В 1906–1907 годах написала повесть (или рассказ) «Четвертые»,
в 1906 году перевела на русский язык драму французского писателя Э.Ростана «Орленок»,
посвященную трагической судьбе сына Наполеона (ни повесть, ни перевод драмы не
сохранились). В литературе ей были особенно дороги произведения А.С.Пушкина и
творения немецких романтиков, переведенные В.А.Жуковским.
В печати произведения Марины Цветаевой появились в 1910 году,
когда она издала на собственные средства свою первую книгу стихов «Вечерний
альбом». Игнорируя принятые правила литературного поведения, Марина решительно
демонстрировала собственную независимость и нежелание соответствовать социальной
роли «литератора». Писание стихов она представляла не как профессиональное
занятие, а как частное дело и непосредственное самовыражение. Тогда уже она
встречалась с В.Я. Брюсовым, Эллисом, В.О. Нилендером, М.А. Волошиным.
Стихи «Вечернего альбома» отличались «домашностью», в них
варьировались такие мотивы, как пробуждение юной девичьей души, счастье
доверительных отношений, связывающих лирическую героиню и ее мать, радости
впечатлений от мира природы, первая влюбленность, дружба со сверстницами-гимназистками.
Раздел «Любовь» составили стихотворения, обращенные к В.О.Нилендеру, которым Марина
была тогда увлечена. Стихи сочетали темы и настроения, присущие детской поэзии,
с виртуозной поэтической техникой.
В 1911 году было написано пророческое стихотворение (не
единственное в ее творчестве) «Домики старой Москвы»:
Слава прабабушек томных,
Домики старой Москвы,
Из переулочков скромных
Все исчезаете вы,
Точно дворцы ледяные
По мановенью жезла.
Где потолки расписные,
До потолков зеркала?
Где клавесина аккорды,
Темные шторы в цветах,
Великолепные морды
На вековых воротах,
Кудри, склоненные к пяльцам,
Взгляды портретов в упор...
Странно постукивать пальцем
О деревянный забор!
Домики с знаком породы,
С видом ее сторожей,
Вас заменили уроды, -
Грузные, в шесть этажей.
Домовладельцы - их право!
И погибаете вы,
Томных прабабушек слава,
Домики старой Москвы.
Анастасия Цветаева писала в своих воспоминаниях, что именно
вот эти самые строчки «Вас заменили уроды, - /Грузные, в шесть этажей» и стали
пророческими. Ведь в детстве они жили в Трехпрудном переулке, и на том самом
месте спустя много лет после смерти Марины построили шестиэтажный дом.
В 1914 году Марина познакомилась с поэтессой и переводчицей
Софией Яковлевной Парнок; их отношения продолжались до 1916 года. Они вместе
ездили на море. Но все же в 1916 году они расстались; Марина вернулась к мужу.
Отношения с Парнок Цветаева охарактеризовала как «первую катастрофу в своей
жизни». В 1921 году Марина, подводя итог этих странных отношений, напишет:
«Любить только женщин (женщине) или только мужчин (мужчине), заведомо исключая
обычное обратное — какая жуть! А только женщин (мужчине) или только мужчин
(женщине), заведомо исключая необычное родное — какая скука!».
Опасность превратиться в «эстетскую» поэтессу, замкнуться в
узком круге тем и стилистических клише Марина преодолела в лирике 1916 года.
Начиная с этого времени, ее стихотворения становятся более разнообразными в
метрическом и ритмическом отношении (она осваивает дольник и тонический стих,
отступает от принципа равноударности строк); поэтический словарь расширяется за
счет включения просторечной лексики, подражания слогу народной поэзии и
неологизмов. Дневниковость и исповедальность раннего творчества сменяются
ролевой лирикой, в которой средством выражения авторского «я» становятся
поэтические «двойники»: Кармен (цикл «Дон-Жуан» 1917 года), Манон Леско – героиня одноименного
французского романа 18 в. (стихотворение «Кавалер де Гриэ! – Напрасно…» 1917 года).
В стихотворениях 1916 года, отразивших ее роман с
О.Э.Мандельштамом (1915г. – начало 1916г.), Марина ассоциирует себя с Мариной
Мнишек, полькой – женой самозванца Григория Отрепьева (Лжедимитрия I), а О. Мандельштама
– одновременно и с настоящим царевичем Димитрием, и с самозванцем Отрепьевым.
Мандельштам посвятил Цветаевой несколько стихотворений: «На розвальнях,
уложенных соломой…», «В разноголосице девического хора…», «Не веря воскресенья
чуду…». Позднее Цветаева описала свое знакомство и общение с поэтом в очерке «История
одного посвящения» 1931 года. А
Мандельштам позднее предательски писал о ее поэзии как о «псевдопопулистской,
псевдорусской».
В поэтический мир Марины проникают страшные и трагические
темы, а лирическая героиня наделяется и чертами святости, сравнивается с
Богородицей, и чертами демоническими, темными, именуется «чернокнижницей». В
1915–1916 годах складывается индивидуальная поэтическая символика Цветаевой, ее
«личная мифология». Для нее характерно «я» героини как вбирающее все в себя,
наделенное «раковинной» природой (Клича тебя, славословя тебя, я только /
Раковина, где еще не умолк океан – стихотворение «Черная, как зрачок, сосущая…»
из цикла «Бессонница» 1916 года); отрешение героини от собственной плоти, «сон»
тела, символическое отождествление «я» с виноградником и виноградной лозой («Не
ветром ветреным – до – осени…» 1916 года); наделение героини даром полета,
отождествление ее рук с крыльями. Эти особенности поэтики сохранятся и в
стихотворениях Цветаевой позднейшего времени.
Свойственные Цветаевой демонстративная независимость и
резкое неприятие общепринятых представлений и поведенческих норм проявлялись не
только в общении с другими людьми (им цветаевская несдержанность часто казалась
грубостью и невоспитанностью), но и в оценках и действиях, относящихся к
политике. Первую мировую войну Цветаева восприняла как взрыв ненависти против
дорогой с детства ее сердцу Германии. Она откликнулась на войну стихами, резко
диссонировавшими с патриотическими и шовинистическими настроениями конца 1914
года:
Ты миру отдана на травлю,
И счета нет твоим врагам,
Ну, как же я тебя оставлю?
Ну, как же я тебя предам?
«Германии», 1914 год.
Весной 1915 ее муж, Сергей Эфрон, оставив учебу в
университете, стал братом милосердия на военно-санитарном поезде. Весну и лето Марина провела вместе с Софией
Парнок в Малороссии и Коктебеле. Там же она и познакомилась с Осипом
Мандельштамом.
3 мая 1915 года написаны стихи «Мне нравится…», посвященные
М.А. Минцу, впоследствии ставшему мужем сестры Цветаевой – Аси.
«Мне нравится…»
Мне нравится, что Вы больны не мной,
Мне нравится, что я больна не Вами,
Что никогда тяжелый шар земной
Не уплывет под нашими ногами.
Мне нравится, что можно быть смешной
Распущенной - и не играть словами,
И не краснеть удушливой волной,
Слегка соприкоснувшись рукавами.
Мне нравится еще, что
Вы при мне
Спокойно обнимаете другую,
Не прочите мне в адовом огне
Гореть за то, что я не Вас целую.
Что имя нежное мое, мой нежный, не
Упоминаете ни днем ни ночью - всуе...
Что никогда в церковной тишине
Не пропоют над нами: аллилуйя!
Спасибо Вам и сердцем и рукой
За то, что Вы меня - не зная сами! -
Так любите: за мой ночной покой,
За редкость встреч закатными часами,
За наши не-гулянья под луной,
За солнце не у нас на головами,
За то, что Вы больны - увы! - не мной,
За то, что я больна - увы! - не Вами.
1916 год Марина встретила в Петрограде. В это время она
познакомилась с М.А. Кузьминым и начала активно сотрудничать с петроградским
журналом «Северные записки». В январе – феврале она встречалась с приехавшим в
Москву О. Мандельштамом. Весной познакомилась с поэтом Тихоном Чуриным, а лето
провела в г. Александрове Владимирской губернии, где у нее также гостил
Мандельштам.
27 июня 1916 года Марнина написала стих «Злотоустой Анне Всея
Руси», отразившее как нельзя лучше ее восторженное отношение к Ахматовой, после
прочтения ее первого сборника «Вечер». Вот, что Марина писала об этом тогда: «
Ахматова писала о себе – о вечном… не написав
ни единой отвлеченно-общественной строчки глубже всего – через описание
пера на шляпе – передает потомкам свой век…» (запись 1917 года). А та в свою
очередь недопонимала Цветаеву, недооценивала ее поэзию как заумь. Их встреча
произошла много позднее в 1941 году. Ахматова в последствие вспоминала эту встречу
7 – 8 июня 1941 года.
Об этой встрече двух поэтических миров вспоминал позднее и
сын Цветаевой Георгий Эфрон: «Сегодня мать видалась с Ахматовой у Ардова,
который говорил о моих рисунках и что ими можно зарабатывать. Это интересно,
нужно будет ему позвонить».
( Георгий Эфрон. Дневники. Том 1.стр.361.).
Златоустой Анне-всея Руси
Искупительному глаголу, -
Ветер, голос мой донеси
И вот этот мой вздох тяжелый.
Расскажи, сгорающий небосклон,
Про глаза, что черны от боли,
И про тихий земной поклон
Посреди золотого поля.
Ты в грозовой выси
Обретенный вновь!
Ты! - Безымянный!
Донеси любовь мою
Златоустой Анне - всея Руси!
Февральскую революцию 1917 года она приветствовала, как и ее
муж, чьи родители, умершие до революции, были революционерами-народовольцами.
Октябрьскую революцию восприняла как торжество губительного деспотизма. Сергей
Эфрон встал на сторону Временного правительства и участвовал в московских боях,
обороняя Кремль от красногвардейцев. Известие об Октябрьской революции застало
Цветаеву в Крыму, в гостях у Волошина. Вскоре сюда приехал и ее муж.
13 апреля 1917 года у Марины родилась дочь Ирина. Сентябрь –
октябрь Марина провела в Феодосии. А 25 ноября 1917 года она выехала из Крыма в
Москву, чтобы забрать детей – Алю и маленькую Ирину. Цветаева намеревалась
вернуться с детьми в Коктебель, к Волошину. Сергей Эфрон отправился на Дон,
чтобы там продолжить борьбу с большевиками. Вернуться в Крым Марине не удалось:
непреодолимые обстоятельства, фронты Гражданской войны разлучили Цветаеву и с
мужем, и с Волошиным. С Волошиными она больше никогда не виделась.
В Москве она познакомилась с поэтом П.Г. Антокольским. Сергей
Эфрон сражался в рядах Белой армии, и оставшаяся в Москве Марина не имела о нем
никаких известий. В этот период Марина жила в Борисоглебском переулке. Ей
пришлось одной воспитывать двух дочерей и вести домашнее хозяйство, к чему она
совсем не была готова. Она и дети с трудом сводили концы с концами, голодали.
Чтобы спасти девочек от голодной смерти, она решилась на самый отчаянный для
матери шаг: в начале зимы 1919–1920 годов отдала дочерей в детский приют в
Кунцеве. Но вскоре они заболели, и Марина забрала домой старшую, Алю, к которой
была привязана как к другу и которую исступленно любила. Выбор Цветаевой
объяснялся и невозможностью прокормить обеих, и равнодушным отношением к Ирине.
Спустя два месяца в начале февраля 1920 года младшая дочь Ирина умерла в приюте
в возрасте трех лет. Для Цветаевой такой поворот судьбы стал тяжелым
испытанием. Смерть дочки отражена в стихотворении «Две руки, легко опущенные…»
(1920г.) и в лирическом цикле «Разлука» (1921г.). Стихи ее сразу потеряли свою
звучность, мелодику, от которой так и веяло жизнью.
В голодной и нищей Москве в 1917–1920 годов Марина пишет
стихи, воспевающие жертвенный подвиг Белой армии:
Белая гвардия, путь твой высок:
Черному дулу – грудь и висок;
Бури-вьюги, вихри-ветры вас взлелеяли,
А останетесь вы в песне – белы лебеди!
К концу 1921года эти стихотворения были объединены в сборник
«Лебединый стан», подготовленный к изданию. При жизни Цветаевой сборник
напечатан так и не был, впервые он опубликован на Западе в 1957 году. Марина
публично и дерзко читала эти стихотворения в большевистской Москве.
Прославление ею белого движения имело не политические, а духовно-нравственные
причины. Она была солидарна не с торжествующими победителями – большевиками, а
с обреченными побежденными. К стихотворению «Посмертный марш» (1922г.), посвященному
гибели Добровольческой армии, она подобрала эпиграф «Добровольчество – это
добрая воля к смерти».
В 1918—1919 годах Цветаева пишет романтические пьесы;
созданы поэмы «Егорушка», «Царь-девица», «На красном коне». Лирику периода
1917–1920 годов она объединила в сборник Версты, вышедший двумя изданиями в
Москве (1921г., 1922г.). В апреле 1920 года Цветаева познакомилась с князем
Сергеем Волконским.
Наступивший НЭП Цветаева, как и многие ее
литераторы-современники, восприняла резко отрицательно, как торжество
буржуазной «сытости», самодовольного и эгоистического меркантилизма.
Стихотворение «Пригвождена к позорному столбу» (1920г.)
Пригвождена к позорному столбу
Славянской совести старинной,
С змеею в сердце и с клеймом на лбу,
Я утверждаю, что - невинна.
Я утверждаю, что во мне покой
Причастницы перед причастьем.
Что не моя вина, что я с рукой
По площадям стою - за счастьем.
Пересмотрите всe мое добро,
Скажите - или я ослепла?
Где золото мое? Где серебро?
В моей руке - лишь горстка пепла!
И это всe, что лестью и мольбой
Я выпросила у счастливых.
И это всe, что я возьму с собой
В край целований молчаливых.
В один из вечеров ноября 1920 года Марина присутствовала на
спектакле в Камерном театре. Спектакль неожиданно прервали сообщением о том,
что Гражданская война закончена и белогвардейцы разгромлены. Под торжественное
звучание «Интернационала» она лихорадочно перебирала в голове мысли о муже:
жив, убит или ранен и уже на пути домой?
Через несколько месяцев тягостного ожидания она решила
передать письмо за границу на случай, если Сергей Эфрон вдруг объявится. «Если
Вы живы - я спасена. Мне страшно Вам писать, я так давно живу в тупом
задеревенелом ужасе, не смея надеяться, что живы, - и лбом - руками - грудью
отталкиваю то, другое. - Не смею. - Все мои мысли о Вас… Если Богу нужно от
меня покорности - есть, смирения - есть, - перед всем и каждым! - но, отнимая
Вас у меня, он бы отнял жизнь». В мае – июле 1921 года она написала цикл
«Разлука», обращенный к мужу.
11 июля 1921 она получила письмо от мужа, эвакуировавшегося
с остатками Добровольческой армии из Крыма в Константинополь. Вскоре он
перебрался в Чехию, в Прагу. Судьба на этот раз услышала мольбы Марины. После
нескольких изнурительных попыток она получила разрешение на выезд из Советской
России, и 11 мая 1922 года вместе с дочерью Алей покинула родину и отправилась в
Берлин, к Сергею. Супруги не могли не помнить, что до расставания, четыре года назад,
их отношения складывались не очень удачно, но Марина все еще надеялась, что
теперь жизнь пойдет иначе. В Германии Марина оставалась до конца июля, где
подружилась с временно жившим здесь писателем-символистом Андреем Белым. В
Берлине она отдала в печать новый сборник стихотворений «Ремесло» (опубл. в
1923 году) и поэму «Царь-Девица».
11 июня 1922 года было написано замечательное стихотворение «Есть
час на те слова…»:
Есть час на те слова.
Из слуховых глушизн
Высокие права
Выстукивает жизнь.
Быть может - от
плеча,
Протиснутого лбом.
Быть может - от луча,
Невидимого днем.
В напрасную струну
Прах - взмах на простыню.
Дань страху своему
И праху своему.
Жарких самоуправств
Час - и тишайших просьб.
Час безземельных братств.
Час мировых сиротств.
Сергей Эфрон приехал к жене и дочери в Берлин, но вскоре
вернулся в Чехию, в Прагу, где учился в Карловом университете и получал
стипендию, выделенную Министерством иностранных дел Чехии. Марина с дочерью
приехала к мужу в Прагу 1 августа 1922 года. В Чехии она провела более четырех
лет. Снимать квартиру в чешской столице им было не по средствам, и семья сначала
поселилась в пригороде Праги – деревне Горни Мокропсы. Это глухая деревушка.
Жить здесь было дешевле, но все равно они еле сводили концы с концами. Позднее
им удалось перебраться в Прагу, потом они все вместе вновь покинули столицу и
жили в деревне Вшеноры рядом с Горними Мокропсами. Во Вшенорах 1 февраля 1925 года
у Марины родился долгожданный сын, названный Георгием (домашнее имя – Мур).
Цветаева его обожала. Стремление сделать всё возможное для счастья и
благополучия сына воспринимались взрослевшим Муром отчужденно и эгоистично;
вольно и невольно он сыграл трагическую роль в судьбе матери.
Цветаева принялась за устройство быта. Ей приходилось стирать,
убирать, искать на рынке дешевые продукты. Друзьям она сообщала: «Живу домашней
жизнью, той, что люблю и ненавижу, - нечто среднее между колыбелью и гробом, а
я никогда не была ни младенцем, ни мертвецом». Но бытовая неустроенность стала
лишь первой пробой характера. Здесь Марина пережила самые сладостные и
мучительные сердечные муки, которые ей когда-либо приходилось испытывать.
Константин Родзевич, друг Сергея, увидел в Марине не просто поэта, а женщину,
прекрасную, земную, полную живительной энергии. Он никогда не старался казаться
лучше и тоньше, чем был на самом деле, что и покорило уставшую от семейных
неурядиц Марину.
Для Сергея Эфрона очередное увлечение жены стало подобием
хождения по кругам ада. Марина раздражалась по малейшему поводу, иногда
замыкалась в себе и несколько дней с ним не разговаривала. К тому же она не
умела скрывать, а Сергей прекрасно об этом знал. Когда же наступило время
выбора, Марина осталась с Сергеем, но отношения уже, конечно, были далеки от
семейной идиллии.
Ты, меня любивший дольше
Времени. - Десницы взмах! -
Ты меня не любишь больше:
Истина в пяти словах.
Чувственная натура ее давала о себе знать и позже, но чаще
это проявлялось в письмах, которые Марина писала своим корреспондентам. Она
просто не мыслила себе жизни без любовных переживаний. Страсть занимала все ее
существо, вдохновляла на творчество. Например, известно, что Борису Пастернаку
она писала интимные письма, хотя почти с ним не встречалась.
Поэтический диалог и переписка с Пастернаком, с которым до
отъезда из России Марина близко знакома не была, стали для нее в эмиграции
дружеским общением и любовью двух духовно родственных поэтов. В трех лирических
стихотворениях Пастернака, обращенных к Цветаевой, нет любовных мотивов, это
обращения к другу-поэту. Переписку пришлось прекратить по настоянию жены
Пастернака, которая не могла поверить, что незнакомая женщина может быть такой
откровенной. Марина Цветаева послужила прототипом Марии Ильиной из
пастернаковского романа в стихах «Спекторский». Марина, уповая как на чудо,
ждала личного свидания с Пастернаком; но когда он с делегацией советских
писателей посетил Париж в июне 1935 года, их встреча обернулась беседой двух
духовно и психологически далеких друг от друга людей.
В настоящее время многие исследователи творчества Цветаевой
склонны трактовать некоторые ее увлечения в рамках лесбийской любви, однако,
при ближайшем рассмотрении это не так. Марина не могла представить себе жизнь
без влюбленности, в противном случае она лишилась бы источника для творчества.
В Праге у Марины впервые устанавливаются постоянные
отношения с литературными кругами, с издательствами и редакциями журналов. Ее
произведения печатались на страницах журналов «Воля России» и «Своими путями», а
сама она выполняла редакторскую работу для альманаха «Ковчег».
Последние годы, проведенные на родине, и первые годы
эмиграции отмечены новыми чертами в осмыслении Цветаевой соотношения поэзии и
действительности, претерпевает изменения и поэтика ее стихотворных
произведений. Действительность и историю она воспринимает теперь чуждыми,
враждебными поэзии. Расширяется жанровый диапазон цветаевского творчества: она
пишет драматические произведения и поэмы. В поэме «Царь-девица» (сентябрь 1920г.) она переосмысляет сюжет
народной сказки о любви Царь-Девицы и Царевича в символическую историю о
прозрении героиней и героем иного мира («морей небесных»), о попытке соединить
воедино любовь и творчество – о попытке, которая в земном бытии обречена на
неудачу. К другой народной сказке, повествующей об упыре, завладевшем девушкой,
Цветаева обратилась в поэме «Молодец» (1922г.). Она изображает
страсть-одержимость героини Маруси любовью к Молодцу-упырю; любовь Маруси
гибельна для ее близких, но для нее самой открывает путь в посмертное бытие, в
вечность. Любовь трактуется Цветаевой как чувство не столько земное, сколько
запредельное, двойственное (гибельное и спасительное, грешное и неподсудное).
В 1924 году она создает «Поэму Горы», завершает «Поэму Конца».
В первой поэме отражен роман Цветаевой с русским эмигрантом, знакомым мужа
К.Б.Родзевичем, во второй – их окончательный разрыв. Цветаева воспринимала
любовь к Родзевичу как преображение души, как ее спасение. Родзевич так
вспоминал об этой любви: «Мы сошлись характерами <…> – отдавать себя
полностью. В наших отношениях было много искренности, мы были счастливы».
Требовательность Цветаевой к возлюбленному и свойственное ей сознание
кратковременности абсолютного счастья и неразрывности любящих привели к
расставанию, произошедшему по ее инициативе.
В «Поэме Горы» «беззаконная» страсть героя и героини
противопоставлена тусклому существованию живущих на равнине пражских
обывателей. Гора (ее прообраз – пражский холм Петршин, рядом с которым
некоторое время жила Цветаева) символизирует и любовь в ее гиперболической грандиозности,
и высоту духа, и горе, и место обетованной встречи, высшего откровения духа:
Вздрогнешь – и горы с плеч,И душа – горe.
Дай мне о гoре спеть:
О моей горe.
<..>
О, далеко не азбучный
Рай – сквознякам
сквозняк!
Гора валила навзничь
нас,
Притягивала: ляг!
Библейский подтекст «Поэмы Конца» – распятие Христа; символы
расставания – мост и река (ей соответствует реальная река Влтава), разделяющие
героиню и героя.
Мотивы расставания, одиночества, непонятости постоянны и в
лирике Цветаевой этих лет: циклы «Гамлет» (1923г., позднее он разбит на
отдельные стихотворения), «Федра» (1923г.), «Ариадна» (1923г.). Жажда и
невозможность встречи, союз поэтов как любовный союз, плодом которого станет
живое чадо: песнь – лейтмотив цикла «Провода»,
обращенного к Б.Л.Пастернаку. Символом соединения разлученных становятся
телеграфные провода, тянущиеся между Прагой и Москвой:
Вереницею певчих свай,
Подпирающих Эмпиреи,
Посылаю тебе свой пай
Праха дольнего.
По аллее
Вздохов – проволокой
к столбу –
Телеграфное: лю – ю –
блю…
В лирике пражского периода Марина также обращается к ставшей
дорогой для нее теме преодоления плотского, материального начала, бегства,
ускользания от материи и страстей в мир духа, отрешенности, небытия:
Ведь не растревожишь же! Не повлекуся!
Ни рук ведь! Ни уст,
чтоб припасть
Устами! – С бессмертья змеиным укусом
Кончается женская страсть!
«Эвридика – Орфею», 1923 год.
А может, лучшая победа
Над временем и тяготеньем –
Пройти, чтоб не оставить следа,
Пройти, чтоб не оставить тени
На стенах…
«Прокрасться…», 1923 год.
Во второй половине 1925 года Марина приняла окончательное
решение покинуть Чехию и переселиться во
Францию. Ее поступок объяснялся тяжелым материальным положением семьи; она
полагала, что сможет лучше устроить себя и близких в Париже, который тогда
становился центром русской литературной эмиграции. 1 ноября 1925 года она с детьми приехала во
французскую столицу; к Рождеству туда перебрался и Сергей Эфрон.
В Париже Марина еще сильнее почувствовала тиски нищеты. Даже
ее друзья заметили, что она постарела и не следит за собой. Однако на пальцах
все так же блестели дорогие перстни, словно бросая вызов окружающей бедности. В
конце концов, некоммуникабельность Марины привела к тому, что они с Сергеем
оказались в изоляции. Семья перебивалась на подачки друзей и вымаливаемое
каждый год пособие из Чехии.
В Париже в ноябре 1925 года она закончила поэму (авторское
название – «лирическая сатира») «Крысолов» на сюжет средневековой легенды о
человеке, избавившем немецкий город Гаммельн от крыс, выманив их звуками своей
чудесной дудочки; когда скаредные гаммельнские обыватели отказались заплатить
ему, он вывел, наигрывая на той же дудочке, их детей и отвел на гору, где их
поглотила разверзшаяся земля. «Крысолов» был опубликован в пражском журнале
«Воля России». В истолковании Цветаевой, крысолов олицетворяет творческое,
магически властное начало, крысы ассоциируются с большевиками, прежде
агрессивными и враждебными к буржуа, а потом превратившимися в таких же
обывателей, как их недавние враги; гаммельнцы – воплощение пошлого, мещанского
духа, самодовольства и ограниченности.
Во Франции Марина создала еще несколько поэм. Поэма «Новогоднее»
(1927г.) – пространная эпитафия, отклик на смерть немецкого поэта Р.-М.Рильке,
с которым она и Пастернак состояли в переписке. «Поэма Воздуха» (1927г.) –
художественное переосмысление беспосадочного перелета через Атлантический
океан, совершенного американским авиатором Ч.Линдбергом. Полет летчика у
Цветаевой – одновременно символ творческого парения и иносказательное,
зашифрованное изображение умирания человека. Была также написана трагедия «Федра»
(опубликована в 1928 году в парижском журнале «Современные записки»).
Во Франции были созданы посвященные поэзии и поэтам циклы «Маяковскому»
(1930г., отклик на смерть В.В.Маяковского), «Стихи к Пушкину» (1931г.), «Надгробие»
(1935г., отклик на трагическую смерть поэта-эмигранта Н.П.Гронского), «Стихи
сироте» (1936г., обращены к поэту-эмигранту А.С.Штейгеру). Творчество как
каторжный труд, как долг и освобождение – мотив цикла «Стол» (1933г.). Антитеза
суетной человеческой жизни и божественных тайн и гармонии природного мира выражена
в стихотворениях из цикла «Куст» (1934г.). В 1930-х Цветаева часто обращалась к
прозе: автобиографические сочинения, эссе о Пушкине и его произведениях («Мой
Пушкин», опубликовано в № 64 за 1937г. парижского журнала «Современные
записки»), «Пушкин и Пугачев» (опубликовано в № 2 за 1937г. парижско-шанхайском
журнала «Русские записки»).
Переезд во Францию не облегчил жизнь Цветаевой и ее семьи.
Сергей Эфрон, непрактичный и не приспособленный к тяготам жизни, зарабатывал
мало; только сама Цветаева литературным трудом могла зарабатывать на жизнь.
Усталость от домашних неурядиц все нарастала. Утро Марина вынуждена была
проводить в хлопотах по дому, а ведь в это время так хотелось писать. В ведущих
парижских периодических изданиях (в «Современных записках» и в «Последних
новостях») печатали некоторые ее произведения, зачастую после жесткой цензуры,
что Марину просто выводило из себя. За все парижские годы она смогла выпустить
лишь один сборник стихов «После России» (1928г.). Эмигрантской литературной
среде, преимущественно ориентированной на возрождение и продолжение
классической традиции, были чужды эмоциональная экспрессия и гиперболизм
Цветаевой, воспринимавшиеся как истеричность. Темная и сложная авангардистская
поэтика ее эмигрантских стихов не встречала понимания. Ведущие эмигрантские
критики и литераторы (З.Н.Гиппиус, Г.В.Адамович, Г.В.Иванов и др.) оценивали ее
творчество отрицательно. Высокая оценка цветаевских произведений поэтом и
критиком В.Ф.Ходасевичем и критиком Д.П.Святополк-Мирским, а также симпатии
молодого поколения литераторов (Н.Н.Берберовой, Давида Кнута и др.) не меняли
общей ситуации. Неприятие Цветаевой усугублялись ее сложным характером и
репутацией мужа. Сергей Эфрон к этому времени начал заниматься
прокоммунистической деятельностью. Он пытался обеспечить себе возвращение на
родину. Он обратился в советское посольство, однако, разрешения на выезд не
получил. Одним из условий благополучного переезда в Россию было обязательное
участие в деятельности НКВД. Он стал сотрудничать с советскими спецслужбами.
Энтузиазм, с которым Цветаева приветствовала Маяковского, приехавшего в Париж в
октябре 1928, был воспринят консервативными эмигрантскими кругами как
свидетельство просоветских взглядов самой Цветаевой (на самом деле Цветаева, в
отличие от мужа и детей, не питала никаких иллюзий в отношении режима в СССР и
просоветски настроена не была). С 1931 году Сергей Эфрон хлопотал о советском
паспорте, высказывал просоветские симпатии, работал в «Союзе возвращения на
родину». Тень осуждения падала и на Марину. Ее перестали навещать друзья, и
постепенно она начала осознавать, к чему может привести поспешное решение мужа.
Во второй половине 1930-х Марина испытала глубокий
творческий кризис. Она почти перестала писать стихи (одно из немногих
исключений – цикл «Стихи к Чехии» (1938–1939гг.) – поэтический протест против
захвата Гитлером Чехии. Неприятие жизни и времени – лейтмотив нескольких
стихотворений, созданных в середине 1930-х:
Уединение: уйди,
Жизнь!
«Уединение: уйди…», 1934г.
Век мой – яд мой, век
мой – вред мой,
Век мой – враг мой, век мой – ад…
«О поэте не подумал…», 1934г.
Однако время не стояло на месте. В лице дочери Али Марина
Цветаева также не могла найти единомышленника. Повзрослевшая Аля разделяла
взгляды отца. У Цветаевой произошел тяжелый конфликт с дочерью, настаивавшей,
вслед за своим отцом, на отъезде в СССР; дочь ушла из материнского дома. Даже
сын Мур, чувствуя настроение взрослых, просил маму переехать в Россию. Теперь
Цветаева верила только своему таланту. Она жила надеждой, что со временем сын
станет на ее сторону и, более того, займет ее место. Видимо, такова была судьба
Марины Цветаевой, что никто из детей не унаследовал ее дарования.
Один за другим уезжали члены семьи: сначала Аля вернулась на
родину весной 1937 года, полная надежд и иллюзий, а затем и Сергей,
привлеченный ее восторженными письмами. На самом деле, он просто был вынужден
скрыться и бежать в СССР осенью 1937 года. Потому что в сентябре 1937 года
Сергей Эфрон оказался причастен к убийству советскими агентами Игнатия Рейсса – также бывшего агента
советских спецслужб, попытавшегося выйти из игры. Марина о роли мужа в этих
событиях осведомлена не была. О деятельности мужа и дочери она даже не
подозревала. Когда в октябре 1939 года ее вызвали на допрос по поводу убийства
агента НКВД И. Рейсса, она не переставала твердить о честности и порядочности
мужа. Французские служители закона с удивлением смотрели на женщину, которая с
воодушевлением начала цитировать Корнеля и Расина. Допрос так им ничего и не
дал, и они были вынуждены отпустить несчастную, которая находилась на грани
помешательства.
Марина осталась в Париже вдвоем с сыном, но Мур все также
хотел ехать в СССР. Не было денег на жизнь и обучение сына, Европе грозила
война, и Марина боялась за Мура, который был уже почти взрослым. Она опасалась
и за судьбу мужа в СССР. Ее долгом и желанием было соединиться с мужем и
дочерью. 12 июня 1939 года, после 17 лет эмиграции, на пароходе из французского
города Гавра Марина с Муром отплыли в СССР, 18 июня они вернулись на родину. Возвращению
Марины Ивановны в Россию предшествовали почти два года тяжёлых сомнений и раздумий,
итогом которых было — «нельзя бросать человека в беде, я с этим родилась».
Ко времени приезда Марины, 19 июня 1939 года, Сергей
Яковлевич с дочерью жили в подмосковном Болшеве, в доме №4/33, в поселке «Новый
быт» (сегодня ул. Марины Цветаевой, д. 15). Точный адрес современного
дома-музея Цветаевой: 141075, г. Королёв, «Костино», ул. Марины Цветаевой, дом
15.
Дом был построен в 1933 году и именовался дачей
«Экспортлеса», хотя фактически был дачей НКВД. Одноэтажный, вытянутый в длину
бревенчатый сруб был спланирован строго симметрично: слева — застеклённая
веранда, справа — застеклённая веранда, слева — две комнаты, справа — две
комнаты... Общими были лишь гостиная с камином и кухня. Мебель была казённая,
тёмных тонов, в стиле 30-х годов — массивная, прямоугольная. Неудивительно, что
первым впечатлением Марины Ивановны было — "неуют".
Фасад дома смотрел на железнодорожную колею. Цветаевы-Эфрон
занимали две комнаты, в других размещалась семья Клепининых. Соседство двух
семей не было случайной «коммуналкой». Супруги Клепинины и С. Эфрон были
знакомы еще во Франции по совместной работе. Еще одна причина совместного
поселения — ожидавшая их общая судьба.
Марина прожила в Болшеве около пяти месяцев. Радостное
событие в этом доме — Маринины именины. Подарок мужа — издание И. Эккермана «Разговоры
с Гёте в последние годы его жизни» (1934 год) с надписью «30 июля 1939 года
Болшево» и рисунком головы Льва (в семье С. Эфрона звали Львом).
Потом, 27 августа — арест дочери Али, 10 октября — арест
мужа (С.Эфрон позднее был расстрелян). Она осталась с сыном одна в большом,
пустом, холодном доме.
Бревенчатый, такой не монументальный на вид, дом пережил
всех, страдавших в нём. Пережил и войну, и последующую городскую застройку
вокруг. Был поделен на несколько отдельных квартир, оброс новыми входами и
пристройками вокруг. Но в двух цветаевских комнатах цел паркет, по которому она
ходила, на дверях, сохранившихся с того времени, не заменены ручки, помнящие
тепло её сухой ладони. И даже на форточке в Сережиной комнате защёлка того
времени — наверняка поплотнее прикрыла её Марина Ивановна последний раз, уходя
из дома ... 10 ноября 1939 года Марина Цветаева покинула этот дом.
Измученная она больше не могла творить. С этого времени ее
постоянно посещали мысли о самоубийстве. Теперь она жила только для того, чтобы
собирать ежемесячные посылки в тюрьму мужу и дочери. После этого Цветаева была
вынуждена скитаться. Полгода, прежде чем получить временное (сроком на два
года) жилье в Москве, она поселилась вместе с сыном в доме писателей в
подмосковном поселке Голицыне. Встречи с А.Ахматовой и Б.Пастернаком не
оправдали ожиданий Цветаевой. Функционеры Союза писателей отворачивались от нее,
как от жены и матери «врагов народа». Подготовленный ею в 1940 году сборник
стихов напечатан не был. Денег катастрофически не хватало (малые средства
Цветаева зарабатывала переводами). Она была вынуждена принимать помощь немногих
друзей.
Ушел - не ем:
Пуст - хлеба вкус.
Всe - мел.
За чем ни потянусь.
...Мне хлебом был,
И снегом был.
И снег не бел,
И хлеб не мил.
23 января 1940
Одним из последних произведений Цветаевой было стихотворение
“Не умрешь, народ”. Этим стихотворением практически завершается ее творческий
путь. Она перестала писать стихи. Стихотворение звучит как проклятие фашизму,
прославляет бессмертие народов, борющихся за свою независимость.
Не умрешь, народ!
Бог тебя хранит!
Сердцем дал — гранат,
Грудью дал — гранит.
Процветай, народ,—
Твердый, как скрижаль,
Жаркий, как гранат,
Чистый, как хрусталь.
В то время орды фашистов вторглись в Чехословакию. Цветаева
отозвалась на горестное событие циклом гневных стихов, клеймящих Германию и
Гитлера. Это одно из самых сильных ее произведений явно публицистического
характера. Боль за поруганную Чехию, дорогую ей по горьким, но милым сердцу
воспоминаниям, сливается с верой в конечную победу вольнолюбивого народа.
Вскоре после начала Великой Отечественной войны, 8 августа
1941 года Марина Ивановна с сыном эвакуировались из Москвы и оказались в
небольшом городке Елабуга. В Елабуге не было работы. У руководства Союза
писателей, эвакуированного в соседний город Чистополь, Цветаева просила
разрешения поселиться в Чистополе и места судомойки в писательской столовой.
Разрешение было дано, но места в столовой не оказалось, так как она еще не
открылась. После возвращения в Елабугу у Цветаевой произошла ссора с сыном,
который, по-видимому, упрекал ее в их тягостном положении. Силы были на исходе.
На следующий день, 31 августа 1941 года, Марина Ивановна Цветаева повесилась,
оставив три записки тем, кто будет её хоронить: «эвакуированным», Асеевым и
сыну. Оригинал записки «эвакуированным» не сохранился (был изъят в качестве
вещественного доказательства милицией и утерян), её текст известен по списку,
который разрешили сделать Георгию Эфрону.
Записка сыну:
«Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело
больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить.
Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты и
объясни, что попала в тупик.»
Записка Асеевым:
«Дорогой Николай Николаевич! Дорогие сестры Синяковы! Умоляю
вас взять Мура к себе в Чистополь — просто взять его в сыновья — и чтобы он
учился. Я для него больше ничего не могу и только его гублю. У меня в сумке 450
р. и если постараться распродать все мои вещи. В сундучке несколько рукописных
книжек стихов и пачка с оттисками прозы. Поручаю их Вам. Берегите моего
дорогого Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите как сына — заслуживает. А
меня — простите. Не вынесла. МЦ. Не оставляйте его никогда. Была бы безумно
счастлива, если бы жил у вас. Уедете — увезите с собой. Не бросайте!»
Записка «эвакуированным»:
«Дорогие товарищи! Не оставьте Мура. Умоляю того из вас, кто
сможет, отвезти его в Чистополь к Н. Н. Асееву. Пароходы — страшные, умоляю не
отправлять его одного. Помогите ему с багажом — сложить и довезти. В Чистополе
надеюсь на распродажу моих вещей. Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Со мной он
пропадет. Адр. Асеева на конверте. Не похороните живой! Хорошенько проверьте.»
Марина Цветаева похоронена на Петропавловском кладбище в г.
Елабуге. Точное место ее захоронения неизвестно. На той стороне кладбища, где
находится её затерявшаяся могила, в 1960 году сестра поэта, Анастасия Цветаева,
установила крест, а в 1970 году было сооружено гранитное надгробие. В то же
время Анастасия Цветаева утверждает, что могила находится на точном месте
захоронения сестры и все сомнения являются всего лишь домыслами.
В эмиграции Марина Ивановна написала в рассказе «Хлыстовки»:
«Я бы хотела лежать на тарусском хлыстовском кладбище, под кустом бузины, в
одной из тех могил с серебряным голубем, где растет самая красная и крупная в
наших местах земляника. Но если это несбыточно, если не только мне там не
лежать, но и кладбища того уж нет, я бы хотела, чтобы на одном из тех холмов,
которыми Кирилловны шли к нам в Песочное, а мы к ним в Тарусу, поставили, с
тарусской каменоломни, камень: Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева». Также
она говорила: «Здесь, во Франции, и тени моей не останется. Таруса, Коктебель,
да чешские деревни — вот места души моей».
На высоком берегу Оки, в её любимом городе Таруса согласно
воле Цветаевой установлен камень (тарусский доломит) с надписью «Здесь хотела
бы лежать Марина Цветаева». В первый раз камень был поставлен усилиями Семена
Островского в 1962 году, но затем памятник был убран «во избежание», и позже, в
более спокойные времена, восстановлен.
Хотя отпевание самоубийц в русском православии запрещено, в
1990 году патриарх Алексий II дал благословение на отпевание Цветаевой.
Основанием послужило прошение к патриарху группы верующих, включая сестру
Анастасию Цветаеву и диакона Андрея Кураева.
Отпевание состоялась в день пятидесятилетия кончины Марины
Цветаевой в московском храме Вознесения Господня у Никитских ворот.
Творчество Цветаевой
Сборники стихов
1910 — «Вечерний альбом»
1912 — «Волшебный фонарь», вторая книга стихов, Изд.
«Оле-Лукойе», Москва.
1913 — «Из двух книг», Изд. «Оле-Лукойе».
«Юношеские стихи», 1913—1915.
1922 — «Стихи к Блоку» (1916—1921), Изд. Огоньки, Берлин,
Обложка А. Арнштама.
1922 — «Конец Казановы», Изд. Созвездие, Москва. Обложка
работы О. С. Соловьевой.
1920 — «Царь-девица»
1921 — «Вёрсты»
1921 — «Лебединый стан»
1922 — «Разлука»
1923 — «Ремесло»
1923 — «Психея. Романтика»
1924 — «Молодец»
1928 — «После России»
сборник 1940 года
Поэмы
Чародей (1914)
На Красном Коне (1921)
Поэма Горы (1924, 1939)
Поэма Конца (1924)
Крысолов (1925)
С моря (1926)
Попытка комнаты (1926)
Поэма Лестницы (1926)
Новогоднее (1927)
Поэма Воздуха (1927)
Красный бычок (1928)
Перекоп (1929)
Сибирь (1930)
Поэмы-сказки
Царь-Девица (1920)
Переулочки (1922)
Мо́лодец (1922)
Незавершённые
Егорушка
Несбывшаяся поэма
Певица
Автобус
Поэма о Царской Семье
Драматические произведения
Червонный валет (1918)
Метель (1918)
Фортуна (1918)
Приключение (1918-19)
Пьеса о Мэри (1919, не завершена)
Каменный Ангел (1919)
Феникс (1919)
Ариадна (1924)
Федра (1927)
Эссеистская проза
«Живое о живом»
«Пленный дух»
«Мой Пушкин»
«Пушкин и Пугачёв»
«Искусство при свете совести»
«Поэт и время»
«Эпос и лирика современной России»
воспоминания об Андрее Белом, Валерии Брюсове, Максимилиане
Волошине, Борисе Пастернаке и др.
Мемуары
«Мать и музыка»
«Сказка матери»
«История одного посвящения»
«Дом у Старого Пимена»
«Повесть о Сонечке»
Ссылка, где можно почитать ее творчество:
Воспоминания о Цветаевой
Анна Ахматова
О Марине Цветаевой
Наша первая и последняя двухдневная встреча произошла в июне
1941 г. на Большой Ордынке, 17, в квартире Ардовых (день первый) и в Марьиной
роще у Н. И. Харджиева (день второй и последний). Страшно подумать, как бы
описала эти встречи сама Марина, если бы она осталась жива, а я бы умерла 31
августа 41 г. Это была бы «благоуханная легенда», как говорили наши деды. Может
быть, это было бы причитание по 25-тилетней любви, которая оказалась напрасной,
но во всяком случае это было бы великолепно. Сейчас, когда она вернулась в свою
Москву такой королевой и уже навсегда (не так, как та, с которой она любила
себя сравнивать, т. е. с арапчонком и обезьянкой в французском платье, т. е.
décolleté grande gorge[1]), мне хочется просто «без легенды» вспомнить эти Два
дня.
Когда в июне 1941 г. я прочла М<арине>
Ц<ветаевой> кусок поэмы (первый набросок), она довольно язвительно
сказала: «Надо обладать большой смелостью, чтобы в 41 году писать об Арлекинах,
Коломбинах и Пьеро», очевидно полагая, что поэма — мирискусничная стилизация в
духе Бенуа и Сомова, т. е. то, с чем она, может быть, боролась в эмиграции, как
с старомодным хламом. Время показало, что это не так.
Марина ушла в заумь. См. «Поэму воздуха» [*]. Ей стало тесно
в рамках Поэзии. Она — dolphinlike[2], как говорит у Шекспира Клеопатра об
Антонии [**]. Ей было мало одной стихии, и она удалилась в другую или в другие.
Пастернак — наоборот: он вернулся (в 1941 году — Переделкинский цикл) из своей
пастернаковской зауми в рамки обычной (если поэзия может быть обычной) Поэзии.
Сложнее и таинственней был путь Мандельштама.
Примечания:
1 Большое декольте (фр.)
2 Подобна дельфину (англ.)
*Рассказывая Н. И. Ильиной о второй встрече с Цветаевой у Н.
И. Хаджиева, Ахматова сообщила: «Подарила «Поэму воздуха», которую за ночь
переписала своей рукой. Вещь сложная, кризисная». (См. Ильина Наталия «Дороги и
судьбы», М., «Советский писатель», 1985, с. 305)
**Клеопатра говорит об Антонии:
Скупой зимы не зная,
одарял он,
Как осень щедрая. В
своих забавах
Не опускался никогда
на дно,
Но, как дельфин,
резвясь, всплывал наверх.
(Уильям Шекспир «Антоний и Клеопатра», пер. Мих. Донского)
Константин Бальмонт
«Марина Цветаева»
Наряду с Анной Ахматовой, Марина Цветаева занимает в данное
время первенствующее место среди русских поэтесс. Ее своеобразный стих, полная
внутренняя свобода, лирическая сила, неподдельная искренность и настоящая
женственность настроений — качества, никогда ей не изменяющие.
Вспоминая свою мучительную жизнь в Москве, я вспомнил также
целый ряд ее чарующих стихотворений и изумительных стихотвореньиц ее семилетней
девочки Али. Эти строки должны быть напечатаны, и, несомненно, они найдут
отклик во всех, кто чувствует поэзию.
Вспоминая те, уже далекие, дни в Москве и не зная, где
сейчас Марина Цветаева и жива ли она, я не могу не сказать, что две эти
поэтические души, мать и дочь, более похожие на двух сестер, являли из себя
самое трогательное видение полной отрешенности от действительности и вольной
жизни, среди грез,— при таких условиях, при которых другие только стонут,
болеют и умирают. Душевная сила любви к любви и любви к красоте как бы
освобождала две эти человеческие птицы от боли и тоски. Голод, холод, полная
отброшенность — и вечное щебетанье, и всегда бодрая походка, и улыбчивое лицо.
Это были две подвижницы, и, глядя на них, я не раз вновь ощущал в себе силу,
которая вот уже погасла совсем.
В голодные дни Марина, если у ней было шесть картофелин,
приносила три мне. Когда я тяжко захворал из-за невозможности достать крепкую
обувь, она откуда-то раздобыла несколько щепоток настоящего чаю...
Да пошлет ей Судьба те лучезарные сны и те победительные
напевы, которые составляют душевную сущность Марины Цветаевой и этого
божественного дитяти, Али, в шесть и семь лет узнавшей, что мудрость умеет
расцветать золотыми цветами.
1921 г.
Комментарий:
Эта заметка появилась в «Современных записках» (1921 г., №
7) как вступительная статья к подборке стихов поэтессы. Бальмонт как критик высоко ценил М. И. Цветаеву (в отличие
от многих его современников), которая, в свою очередь, отмечала высокий
поэтический дар Бальмонта. (Источник — «Литература русского зарубежья» т. 1, кн. 2, М.,
«Книга», 1990 г.)
Роман Гуль
«Марина Цветаева»
В Берлине с Мариной Цветаевой познакомил меня Эренбург. Было
это вскоре после приезда ее из Москвы. Она остановилась в том же
Прагер-пансионе, где жили Эренбурги. И как-то Эренбург сказал, что Цветаева
хочет со мной встретиться. Я пришел. Постучал в дверь комнаты. Услышал —
«войдите!». Вошел. Марина Ивановна лежала на каком-то странном предмете,
по-моему, на сундуке, покрытом ковром. Первое, что бросилось мне в глаза — ее
руки — все в серебряных браслетах и кольцах (дешевых), как у цыганки.
Разговор начался — с Москвы, с ее приезда. Свое первое
впечатление от облика Цветаевой я ярко запомнил. Цветаева — хорошего (для
женщины) роста, худое, темное лицо, нос с горбинкой, прямые волосы,
подстриженная челка. Глаза ничем не примечательные. Взгляд быстрый и умный.
Руки без всякой женской нежности, рука была скорее мужская, видно сразу — не
белоручка. Марина Ивановна сама говорила о себе, что умеет только писать стихи
и готовить обед (плохой). Вот от этих «плохих» обедов и тяжелой московской
жизни руки и были не холеные, а рабочие. Платье на ней было какое-то очень
дешевое, без всякой «элегантности». Как женщина Цветаева не была
привлекательна. В Цветаевой было что-то мужественное. Ходила широким шагом, на
ногах — полумужские ботинки (особенно она любила какие-то «бергшуэ»).
Помню, в середине разговора Марина Ивановна неожиданно
спросила: — Вы любите ходить? — Люблю, много хожу. — Я тоже. Пойдемте по
городу? — И мы вышли из пансиона. Пошли помню, по Кайзераллее, шли долго,
разговаривая. Я больше слушал рассказы о Москве, о тяжкой жизни там. Я
предложил зайти в кафе. Зашли. Кафе было странное — большое, белое, с гремящим
негритянским джаз-бандом. Негры в Берлине были редкостью. Откуда они сюда
залетели?
В кафе мы просидели, проговорили долго. Марина Ивановна
прочла мне свои последние стихи. Видимо она была внимательный и наблюдательный
собеседник. Во всяком случае она открыла у меня какой-то жест, о котором я не
имел понятия. Оказывается, слушая ее, я иногда проводил рукой по волосам. Этот
жест Марина Ивановна мне «вернула», извинившись «за масть»: я блондин, а в
стихотворении, присланном мне, она окрасила мои волосы в «воронову» масть:
«Вкрадчивостью волос,
Вгладь и в лоск,
Оторопью продольной
Синь полуночную масть
Воронову. Вгладь и
всласть
Оторопи вдоль —
ладонью».
Это (не Бог весть какое) стихотворение я опубликовал в
«Новом Журнале» в письмах ко мне Цветаевой из Праги в Берлин. Оно вошло и в
последнюю зарубежную книгу Цветаевой «После России».
С Мариной Ивановной отношения у нас сложились сразу
дружеские. Говорить с ней было интересно обо всем: о жизни, о литературе, о
пустяках. В ней чувствовался и настоящий, и большой, и талантливый, и глубоко
чувствующий человек. Да и говорила она как-то интересно-странно, словно
какой-то стихотворной прозой что ли, каким-то «белым стихом».
Помню, она позвала меня к себе, сказав, что хочет
познакомить с только что приехавшим в Берлин ее мужем Сергеем Эфроном. Я
пришел. Эфрон был высокий, худой блондин, довольно красивый, с правильными
чертами лица и голубыми глазами. Отец его был русский еврей, мать — русская
дворянка Дурново. В нем чувствовалось хорошее воспитание, хорошие манеры.
Разговор с Эфроном я хорошо помню. Эфрон весь был еще охвачен белой идеей, он
служил, не помню уж в каком полку, в Добровольческой армии, кажется, в чине
поручика, был до конца на Перекопе. Разговор двух бывших добровольцев был
довольно странный. Я в белой идее давно разочаровался и говорил о том, что всё
было неправильно зачато, вожди армии не сумели сделать ее народной и потому
белые и проиграли. Теперь — я был сторонником замирения России. Он наоборот
никакого замирения не хотел, говорил, что Белая армия спасла честь России,
против чего я не возражал: сам участвовал в спасении чести. Но конечной целью
войны должно было быть ведь не спасение чести, а — победа. Ее не было. Эфрон
возражал очень страстно, как истый рыцарь Белой Идеи. Марина Ивановна почти не
говорила, больше молчала. Но была, конечно, не со мной, а с Эфроном, с
побежденными белыми. В это время у нее был уже готов сборник «Лебединый стан»:
«Не лебедей это в
небе стая:
Белогвардейская рать
святая
Белым виденьем тает,
тает:
Старого мира
последний сон:
Молодость — Доблесть
— Вандея — Дон...»
И как это ни странно, но всем известно, чем кончил апологет
белой идеи Сергей Эфрон в эмиграции. Вскоре он стал левым евразийцем (не с
мировоззренческим, а политическим уклоном, как кн. Д. Святополк-Мирский, П.
Арапов и др.), потом — председатель просоветского Союза Возвращения на Родину,
и ультра-советский патриот, а потом стряслось нечто страшное: его связь с
какими-то заграничными чекистами и Эфрон принял участие в убийстве в Швейцарии
беглого троцкиста-невозвращенца Игнатия Райса. Я уверен, что Марина Ивановна не
была посвящена ни во что из этой жуткой, грязной и мокрой истории Эфрона. Жена
Азефа не знала, что ее муж — долголетний предатель и убийца множества своих
товарищей. А, Марина? На допросе ее парижской полицией — после убийства Раиса и
бегства Эфрона в Сов. Союз — полицейские сразу увидели ее полную
неосведомленность в том, что делал ее муж Эфрон, и отпустили ее на все четыре
стороны. Бежавшего «на Родину» (с большой буквы) Сергея Эфрона чекисты не
сразу, а года через полтора расстреляли: по-деловому, по-гангстерски: убил, а
теперь — «концы в воду», и шлёпнули его на его «евразийской родине».
Бывая у Марины Ивановны я видел ее дочь Алю. Аля производила
впечатление странного ребенка, какого-то диковатого, держалась с людьми
молчаливо, неприветливо. Она вернулась в Сов. Россию еще раньше Эфрона и отбыла
там ни за что ни про что большой срок в концлагере.
Когда Марина Ивановна (в тот же год нашей встречи) переехала
из Берлина в Мокропсы, под Прагой, у нас завязалась переписка. Но длилась не
очень долго. В «Новом Журнале» я опубликовал некоторую часть ее писем, считая,
что другие печатать не нужно. Марина Ивановна вечно нуждалась в близкой (очень
близкой) дружбе, даже больше — в любви. Этого она везде и всюду душевно искала
и была даже неразборчива, желая душевно полонить всякого. Я знаю случай, когда
она нежно переписывалась с одним русским берлинцем, которого никогда в жизни не
видела. Из этой переписки ничего, разумеется, кроме ее огорчений не вышло. Мне
писать Марина Ивановна стала довольно часто. Я отвечал, но вероятно не так, как
она бы хотела. И, в конце концов, переписка оборвалась после письма Марины
Ивановны, что больше она писать не будет, ибо чувствует, что мне отвечать ей в
тягость.
Но одно время Цветаева попросила, чтобы я пересылал ее
письма в Москву для Бориса Пастернака (прямо писать не хочет, чтобы письма не
попадали «в руки жены»). Борис Пастернак тогда приезжал в Берлин, тоже сидел с
Эренбургом в Прагердилле. В Берлине в изд-ве «Геликон» он выпустил «Темы и
вариации», «Сестру мою жизнь». Марина его никогда не видела. Но полюбила
страстно и как поэта, и ей казалось, что любит его и как женщина. Цветаева
написала тогда (в Чехии) громокипящий панегирик Пастернаку — «Световой ливень».
Письма, которые она присылала для Пастернака, я должен был отсылать своему
знакомому в Москве, верному человеку, а он — передавать по назначению. Причем Марина
Ивановна просила, чтоб я эти письма обязательно читал. Я читал все эти письма.
Они были необычайным литературным произведением, причем эта литература была
неистовой. Помню, в одном из писем Марина Ивановна писала, что у нее родился
сын (это Мур, во время войны расстрелянный в СССР за какой-то воинский
проступок, кажется за опоздание с возвращением в воинскую часть) и что этот Мур
родился от Пастернака (которого Марина не видела, но это неважно, Цветаева
любила — мифы, неистовства, и расстояние тут роли не играло).
Марк Слоним, который очень дружил с Мариной в Праге, в
воспоминаниях о ней рассказывает о том же вечном неутолении любви, о жажде
дружбы до конца. Дружа со Слонимом Марина внутренне требовала от него большего,
чем дружба, а Слоним... Слоним этого дать ей не мог: он женился на очень милой,
интересной женщине Татьяне Владимировне. Это — как «измена» — вызвало взрыв
негодования Марины, вылившийся в блистательное, по-моему, самое замечательное
ее стихотворение «Попытка ревности»:
«С пошлиной бессмертной
пошлости,
Как справляетесь,
бедняк...»
Думаю, что в Марине было что-то для нее самой
природно-тяжелое. В ней не было настоящей женщины. В ней было что-то
андрогинное и так как внешность ее была не привлекательна, то создавались
взрывы неудовлетворенности чувств, драмы, трагедии.
После того как наша переписка прекратилась, я увидел Марину
Ивановну уже в Париже в 1933 году. Она давала вечер своей поэзии. Мы с женой
пошли. Я уже знал, что Эфрон ультрасоветский, поэтому не хотел встречаться и с
Мариной. Но мы все-таки встретились, когда после вечера случайно вместе
выходили на улицу. Марина Ивановна мне сказала, — Приезжайте как-нибудь к нам,
я буду рада, — и дала адрес. Но я не поехал к ней, ибо не хотел встречаться с
Эфроном.
Дальнейшее... Оно теперь общеизвестно. Материально тяжелая
жизнь Марины в Париже кончилась трагически. После бегства Эфрона, оставшись
одна (с сыном Муром) Марина решила ехать в Сов. Союз. Не знала, что дочь
попадет в концлагерь, а муж скоро будет расстрелян. В Сов. Союзе власти
встретили ее недоброжелательно, а потому и писатели — по генеральной линии
сверху — тут же отнеслись недоброжелательно. Асеев даже отказался ее принять
(перестраховывался чересчур!). Многие ее не приняли и не помогли. Под конец —
Марину Цветаеву — знаменитого русского поэта — загнали в дикую глухомань, в
Елабугу, где она должна была мыть посуду в какой-то столовке. Кончилось —
петлей и безымянной могилой. А ведь незадолго до отъезда эмигрантка Цветаева
писала: «мои русские вещи... и волей не моей, а своей рассчитаны на
множества... В России как в степи, как на море есть откуда и куда сказать...
Там бы меня печатали — и читали...» В России — да. Но Цветаева приехала в иную
страну, которая называется — Союз Советских Социалистических Республик, и здесь
ей вместо «печатали и читали» предложили повиснуть в петле (за ненадобностью).
Что сказать о Цветаевой? Цветаева, конечно, большой поэт и
большой образованный, блестяще-умный человек. Общаться с ней было действительно
подлинным платоническим наслаждением. Но иногда у Марины Ивановны, как у
всякого смертного, проскальзывали и другие, сниженные черты. Когда-то Адамович,
полемизируя с ней, написал, что в творчестве Цветаевой есть что-то не
вечно-женственное, а вечно-бабье. Не знаю, можно ли было такую вещь написать, в
особенности Адамовичу. Но не в творчестве, а в жизни у Цветаевой вырывалась
иногда странная безудержность. Например, она мне писала в одном письме какие-то
не долженствующие быть в ней, сниженные вещи о том, как у нее начиналась
«большая дружба» с Эренбургом, как им «были сказаны все слова», но как Эренбург
предпочел ей другую («пплоть!») женщину. Это были вульгарные (для Цветаевой)
ноты. Но Адамович-то был неверен в своей грубости, ибо писал о Цветаевой-поэте.
А в творчестве своем Цветаева наоборот была, я бы сказал, мужественна.
Женственные ноты в ее лирике прорывались не часто, но когда прорывались, то
прорывались прекрасно. Я больше всего люблю лирику Цветаевой, а не ее
резко-ритмические, головные поэмы (хотя Белый восхвалял именно ее «непобедимые ритмы»).
Ну, вот. Конец. Осталась у меня в памяти Цветаева, как
удивительный человек и удивительный поэт. Она никак не была литератором. Она
была каким-то Божьим ребенком в мире людей. И этот мир ее со всех сторон
«своими углами резал и ранил. Давно, из Мокропсов она писала мне в одном
письме: — «Гуль, я не люблю земной жизни, никогда ее не любила, в особенности —
людей. Я люблю небо и ангелов: там и с ними я бы сумела». Да, может быть.
South Jamesport, N.Y., 1980
(Источник — Роман Гуль «Я унес Россию. Апология эмиграции»,
т. 1 «Россия в Германии», Нью-Йорк, «Мост» 1981 г.)
Комментариев нет:
Отправить комментарий